Юрий Кларов - Станция назначения - Харьков (Розыск - 2)

И вот тут моя тирада была прервана коротким, но внушительным "ни", произнесенным нашим гостем. Хотя я не был знатоком украинского языка, но все-таки понимал, что "ни" обозначает "нет".

- Простите?.. - выставил вперед свою остроконечную бородку Борин. - Вы отказываетесь от сотрудничества с нами?

- Ни.

- П-постой, Сергей Яковлевич, п-постой, - сказал Сухов, имевший привычку переходить с человеком на "ты" после первой же кружки чаю. - Что "ни"?

- Не лезь попередь батьки в пекло, - остановил его комиссар бандотдела. Он не торопясь допил чай и, не прибегая уже к "украинской мови" (как я потом узнал, несмотря на свою фамилию, он всю жизнь прожил в Костроме, а в Харьков его забросила гражданская война), сказал:

- Мы не три музейных экспоната нашли, а двести.

От неожиданности Павел обжегся кипятком и заговорил по-украински:

- Скильки?!

- Двести, друг ситцевый.

- Пяток, мабуть?

- Двести.

- Брешешь, - сказал Павел и смолк, исчерпав, видимо, свой скромный запас украинских слов.

Приходько с треском раздробил белоснежными зубами кусочек сахара и протянул Павлу пустую кружку:

- Плесни еще...

- ...парубок, - подсказал я.

- Во-во, парубок, - обрадовался он и, поставив на стол кружку с дымящимся чаем, солидно сказал:

- Брешут, парубок, тильки собаки у околицы, а я не брошу.

- Ну врешь, - миролюбиво поправился Павел.

- Ни, - не согласился Приходько. - Привираю - да, но не вру. Да и привираю-то самую малость. Избави бог от вранья. Я за правду держусь, как дитя за подол матери. Меня правде отец еще в отрочестве учил. Да как! Сколько лет прошло, а учебное то место и по сей день чешется! Как сяду - так тут же о правде и вспоминаю. Так что о вранье ты зря.

Борин улыбнулся: Приходько ему нравился.

- А "малость"-то... велика? - деликатно спросил он.

- С привиранием?

- Да-с, ежели позволите.

- Да нет, - заверил его Приходько. - Тильки для счету. Ровненько чтоб было.

- Вроде как бы для округлости?

- Для ее самой.

- А списочек-то имеется? - с той же деликатностью спросил Борин, стремясь уточнить размеры "малости", которая потребовалась Приходьке для "округлости".

- Имеется, имеется, - успокоил Борина Сергей Яковлевич. - Сейчас пошукаем.

- Мабуть, и н-найдем, - съехидничал Павел.

- Найдем, парубок, найдем, - заверил его Приходько. Он извлек из офицерской полевой сумки сложенные вчетверо листы бумаги. - Дывись, парубок, и завидуй. Нашими доблестными ребятами найдено, изъято и возвращено трудовому народу сто шестьдесят девять экспонатов музея.

Действительно, в списке насчитывалось сто шестьдесят девять предметов.

Тут были златники Владимира Равноапостольного и восемь золотых монет Дмитрия Донского с именем хана Тохтамыша на оборотной стороне, пять золотых лидийского царя Креза, одна из двух серий исторических медалей, выбитых при русской императрице Екатерине II, геммы и многие другие ценности из богатейших коллекций музея.

В отличие от нас, харьковчанам было чем похвастать. И если Приходько округлил, то самую малость, причем эта "малость" действительно была невелика. Выходило, что Харьковскому музею возвращено более половины разграбленных Лупачом экспонатов.

- Ну как? - спросил Приходько.

- З-здорово, - откликнулся Павел.

- Так-то, парубок.

- Гляжу я на список, та й думку гадаю... - сказал я.

- У кого нашли, где нашли и как нашли? - подхватил Приходько. - За тем к вам и заявился.

- Кстати, мы тут письмо из Харьковского уголовного розыска получили относительно одной из вещей "Алмазного фонда", - сказал я.

- О "перстне Калиостро", который в нужничке у гражданина Уварова обнаружили?

- Совершенно верно.

- Знаю, - кивнул Приходько. - И про письмо знаю, и про Уварова, и про нужничок. Ведь на тот нужничок я их вывел. Там немало и экспонатов музея было. Уж так получилось, что переплелось все. Вот с чего только начать?

- Может, с н-начала? - предложил Сухов.

- А где оно, начало-то? - сказал Приходько. - Куда ни ткнешь, всюду середина. Ну да ладно, нехай.

Значит, так. О том, что нами задержан спекулянт Кробус с двумя геммами и золотой медалью, мы вам сообщали. Верно? Ну вот. А допрашивал того Кробуса я. Самолично.

Скользкий гражданин, доложу я вам: ни за руку не ухватишь, ни за ухо. Будто салом смазали. И так я его, подлеца, вертел и этак - ни в какую. И чего только не вытворял!

Вроде как игру со мной какую затеял. В глаза смеется.

Так, дескать, и так, выкладывает, на фу-фу, гражданин начальник, желаете меня взять, а ежели по-интеллигентному - на сухую. Помилуй, говорю, какая сухая, когда с поличными тебя припечатали? Слепой ты, что ли? Вон она, медалька золотая. Не видят глазыньки, так пощупай, ручки-то есть? А это, говорит, не поличные. А что же? Так, говорит, то ли кукиш, то ли обман зрения. Я, говорит, мог эту медаль и в картишки выиграть, и в канаве найти. А нет - так у кого на пачку махорки выменять. И медаль и камешки. Врешь, говорю. А вы, говорит, докажите. Может - вру, а может - как на исповеди. И усмехается косенько. Дескать, что, взял? И не такие, как ты, умники-разумники на мне свои зубки ломали.

Ладно, думаю, парубок, - ввернул Приходько полюбившееся ему слово, мне своих зубов для дела не жалко. Хрен с ними, с зубами. Все до единого искрошу, а тебя хоть деснами, а дошамкаю.

Провожу у него обыск. Не по форме - по совести. Весь дом по кирпичикам, каждую половицу на ощупь.

Пустышка!

Обыск у евонного брата - пустышка!

Обыск по малинам да у друзей-приятелей - пусто.

Что дальше-то делать? Ума не приложу. Всем своим пролетарским нутром чувствую, что возле да около хожу, а до сути никак не доберусь. Будто колдовство какое.

И остаться бы мне при одной той медальке да при собственном интересе, ежели б не хитрость Кробуса... Ух хитрован был! До чего ж хитрован! Самого себя перехитрил парубок...

Вызывает меня через недельку начальство. Хмурится. Ну, дело ясное: по всему видать, откуда ветерок дует. Стою руки по швам, как положено.

"Долго еще, - говорит, - дорогой товарищ Приходько, собираетесь революционную законность нарушать?"

Молчу, а сам в угол поглядываю, где неимоверной красоты дама сидит. Не дама - королева. Ну будто с картинки. Кто такая?

А начальство говорит:

"Это, товарищ Приходько, сестра гражданина Кробуса, что за вами числится. И написала она заявление о незаконном двухнедельном содержании в тюрьме своего родного брата. И судя по документам дела, обоснованное заявление. Так что, дорогой товарищ Приходько, сами понимаете..."

"Так точно, - говорю, - понимаю: раз веских доказательств вины Кробуса нет, значит, надо выпускать. Ничего не поделаешь и ничего не попишешь законность. Пускай дышит всеми своими жабрами и дальше спекулирует, покуда по-настоящему не загремит. А потому, - говорю, - пусть эта миловидная гражданочка вытрет свои горючие слезы кружевным платочком и спокойненько почивает. С революционной законностью спору у нас нет - выпустим братца".

Начальство довольно. Дама всеми своими жемчужными зубками, как на экране синематографа, улыбается. А я грущу будто: тяжко, дескать, жулика выпускать.

Да только грусть та для вида...

Выхожу из кабинета - плясать хочется. Так бы я пошел вприсядку, ежели б не нога пораненная.

Влип, думаю, хитрован. По самую макушку влип.

Ведь я того Кробуса и всю его родню до сотого колена за прошедшие полмесяца вдоль и поперек доисследовал. И нрав, и биографию, и где у кого на каком месте бородавка растет или чирей вызревает. А ежели вызревает, то какой спелости и сочности. А потому досконально знаю: нет сестры у Кробуса. Братья есть, верно, а сестры нет. Значит, что? Вот то-то и оно...

Выпустили мы Кробуса. Ну, понятно, не одного - с "хвостиком". Все чин чинарем. А сами о "королеве" стали справочки наводить. Оказалось, что при деникинцах она с офицерами контрразведки хороводилась, всякие там картинки, камешки драгоценные да вещицы из золота коллекционировала. Ну и со спекулянтами на "черной" бирже пасьянсы раскладывала. А когда Советская власть установилась, то и такой мелюзгой, как Кробус, не брезгала. По домашности-де все пригодится.

Много чего о "королеве" узнали. А как узнали - с обыском к ней нагрянули.

Вот тут она и заплакала горючими слезами в кружевной платочек. И не зазря - было с чего плакать: тридцать семь старинных золотых монет изъяли да пяток золотых медалей.

Ну и пошли вопросики: как так - муж дьяк, а жена попадья?

Молчит. День молчит, другой, а там, глядишь, и заговорила. Стала на Кробуса капать. Так хитрована обкапала, что места живого не сыщешь. Уж он мне и то жаловался: "Выть, - говорит, - мне волком за мою овечью простоту!"

А там, глядишь, вывела "королева" и на Уварова...

Когда я слушал Сергея Яковлевича, у меня мелькнула некая мысль, а вернее, предположение - маловероятное, а потому и соблазнительное.

- Как фамилия дамы?